Virtual TR-DOS - это гигантский архив TR-DOS софта для эмуляторов и реального ZX Spectrum. Tакже на моем сайте вы найдете большущую подборку синклеровской прессы,лучшие эмуляторы ZX Spectrum для PC, различные утилиты для упрощенияработы с эмуляторами и многое другое. Paul Pavlov.

ВЗАБОЛЬ(Из воспоминаний об Астафьеве)С 7 по 9 сентября в Красноярске пройдёт международная научная конференция "Астафьевские чтения", посвящённая исследованию феномена писателя В.

П. Астафьева в общественно-литературной и культурной жизни России ХХ века. Одним из наиболее активных организаторов этой конференции является известный критик и литературовед, профессор Красноярского госуниверситета Галина Максимовна Шлёнская. Сегодня мы печатаем отрывки из её мемуарного очерка, который будет полностью опубликован в книге воспоминаний земляков об Астафьеве...."ВзабОль" - это слово я впервые встретила у Астафьева. Его нет ни в словарях современного русского языка, ни в "Расширительном словаре русского языка" А. Солженицына. У Даля есть "взабЫль" (в значении: в самом деле, вправду, истинно, точно) с пометкой: иногда произносится "взабОль"... В контексте астафьевской прозы "взаболь" означает способность к глубокому состраданию, душевному отклику, сердечной отзывчивости на чью-то беду, судьбу, слово - какими, несомненно, обладал он сам. Поэтому и читатель воспринимает написанное Астафьевым "взаболь"..."ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ БЫЛА МОЯ БАБУШКА..."Возвращение Виктора Петровича Астафьева в 1980 году на свою родину стало рубежом в духовной жизни его земляков-красноярцев. К этому времени он уже стал писателем с мировым именем, автором "Кражи", "Последнего поклона", "Пастуха и пастушки", "Царь-рыбы".Одна из первых встреч Виктора Петровича со своими читателями-земляками после возвращения из Вологды прошла 26 ноября 1980 года в Красноярском государственном университете. Филфак в КГУ тогда еще не существовал, и читательскую аудиторию составили преимущественно преподаватели и студенты юрфака. Встреча, как это было модно тогда, проходила под девизом "Художник и время". Поначалу вопросы задавались робко и были традиционными: об истории замысла и создания той или иной книги, о прототипах его героев (как узнаю потом, вопрос, особо нелюбимый Астафьевым), об его отношении к творчеству других писателей-современников... Но вот кто-то спросил: "Какое содержание вы вкладываете в понятие "интеллигентный человек"?Вопрос, как мне тогда показалось, был для Астафьева несколько неожиданным. И то, что он сказал в ответ, для аудитории тоже прозвучало как-то неожиданно и, может быть, чрезмерно конкретно: "Интеллигентной была моя бабушка Екатерина Петровна. Она никогда не лгала, была доброжелательна к людям и жила опрятно". Но после некоторой паузы, очевидно, сам не до конца удовлетворенный сказанным и чувствуя потребность обобщить, словно подвёл черту: "Интеллигентный человек никогда не лжёт. Никогда не берёт на себя невыполнимых обязательств, ну, а уж коли какое обязательство необдуманно возьмёт, то выполнит его во что бы то ни стало. У интеллигентного человека совесть перед самим собой всегда чиста"... Аудитории явно импонировало косвенно высказанное Астафьевым предпочтение обостренного нравственного чувства дипломированному хамству. Термин А. Солженицына "образованщина" известен ещё не был. Но каждый, кого это могло обеспокоить, давно понимал, что, если ежегодно число формально образованных выпускников многочисленных вузов увеличивается в геометрической прогрессии, то дефицит порядочности, без которой немыслима подлинная интеллигентность, катастрофически возрастает.На вопрос: "Может ли быть писателем благополучный человек?" - Астафьев ответил резко отрицательно: не может! При этом заметил, что раньше обычно спрашивали: "Может ли быть писателем плохой человек?" Теперь - говорят о благополучном. Формулировка эволюционировала. И в новом звучании её Астафьев увидел выражение нравственной оценки читателем "благополучных".Градус вечера заметно повысился, когда разговор коснулся военной темы в литературе. Тогда-то я впервые услышала из уст Виктора Петровича то, что впоследствии в своих выступлениях и статьях он будет утверждать не однажды: в произведениях современных авторов о войне нет полнокровной правды, ибо война увидена в них глазами либо офицера, либо журналиста, и никогда - глазами рядового её участника из окопов. "А кинофильм "А зори здесь тихие"?" - запальчиво, с искренним недоумением, с места возразила одна из участниц встречи. Этот романтический фильм, снятый по военной повести Б. Васильева, тогда был еще особенно популярен. Астафьев сразу посуровел и очень твердо сказал, что уже на первой странице повести целых пять неправд (какие - не пояснил), а фильм - "сплошь красивая неправда о войне". Ведь если бы в самой жизни такие девчонки просто увидели поблизости хотя бы даже одного (только одного! - с той же суровой интонацией подчеркнул он) фашистского десантника, то от страху они бы... (тут я, даже пользуясь эвфемизмами, не могу передать сказанного Астафьевым). Да немец этот двумя бы пальцами расправился с каждой из них! И, к слову, вспомнил: однажды они, несколько молодых и здоровых солдат, окружили десантника, но, зная об обученности его разным хитрым приёмам, попросту боялись приблизиться к нему, хотя вместо кистей рук у него висели кровавые лохмотья. А в фильме красавица Женька, уже раненная, но ничуть не потерявшая своей девичьей привлекательности, носится с автоматом да ещё распевает на весь лес романс "Нет, не любил он..." Женщинам не воевать надо, а любить, детей рожать, о потомстве своём заботиться...- А вам не кажется, что вы в своих произведениях тоже приукрашиваете жизнь? - вопрос был задан явно полемически и в поддержку предыдущего.- Кажется! - принимая этот маленький вызов, легко согласился Астафьев. - Приукрашиваю свою деревню, бабушку свою Екатерину Петровну приукрашиваю, приукрашиваю людей, о которых пишу...Был на этом вечере ещё один острый момент. Речь зашла о всегда нелёгкой для нас проблеме правды и лжи. И тут Виктор Петрович не без горечи бросил: поскольку в условиях, в которых мы живем, уж совсем не лгать нельзя, не надо нам допускать лжи хотя бы в большом, главном. "А где грань между большой и малой ложью?" - на этот вопрос из аудитории Виктор Петрович прореагировал с той же горечью: "О том же и я мог бы спросить вас".Подтекст этого маленького эпизода остался скрытым для большинства присутствующих, но обмен репликами шёл на фоне известной тогда уже некоторым из нас по самиздату статьи того же Солженицына "Жить не по лжи", написанной им накануне выдворения за пределы Советского Союза....Вот так начиналась для красноярцев новая глава жизни - с Астафьевым.ЧЕШСКИЕ СЮЖЕТЫС сентября 1985-го по сентябрь 1989 года я работала заместителем директора филиала Института русского языка имени А. С. Пушкина (ФИРЯП) в Праге. В круг моих обязанностей входила организация сотрудничества филиала с чешскими писателями и переводчиками. Одним из моих постоянных партнёров по проведению юбилеев русских писателей, литературных встреч, вечеров и дискуссий был главный редактор пражского журнала "Иностранная литература" Владимир Михна. Хорошо известный чешскому читателю как талантливый переводчик русской прозы, он тогда только что завершил перевод высоко оцененной на Западе книги Астафьева "Царь-рыба".В 1986 году в Народном издательстве Праги вышла роскошно оформленная книга "Её величество рыба". Так перевёл Владимир Михна на чешский язык название "Царь-рыба". Узнав об этом несколько позже, Виктор Петрович прощающе заметил: "Это ещё ничего. Вот в Англии "Последний поклон" взяли да обозвали "Кивок головы"!Допущенную в названии вольность переводчик объяснил тем, что слово "царь" у чешского читателя прежде всего вызывает ассоциации с образом правления в дореволюционной России и может отвлечь от главной мысли: человек - лишь малая живая часть в бескрайних просторах Её величества Природы, которая одна во всём и над всеми.А дело было так. Познакомившись с новым произведением Виктора Астафьева, чешские издатели единодушно решили, что перевод его на другой язык невозможен. Автор использует слишком много диалектизмов и народных выражений, которым нет эквивалентов в чешском языке. Тогда Владимир Михна "обиделся за чешский язык и писателя Астафьева", переводчиком ряда военных рассказов и "Затесей" которого он уже был, и взял на себя публичное обязательство перевести роман. Изо дня в день четыре года трудился он над переводом, а ночами рвал написанное: не то! Уже почти отчаялся, когда посетила счастливая мысль просмотреть свои конспекты лекций студенческих лет по чешским диалектам. И перевод сразу сдвинулся. Пришлось, конечно, покопаться в словарях... Путь к родному чешскому языку, по словам Владимира Михны, прошёл для него через творчество русского писателя Астафьева.Когда в декабре 1986 года я возвращалась после очередного отпуска в Прагу, Виктор Петрович передал со мною целый чемодан книг своим знакомым чешским и словацким переводчикам и писателям. На экземпляре его "Затесей", предназначенном для Владимира Михны, была такая дарственная надпись: "Владимиру Михне - моему далёкому другу и переводчику поклон из Сибири и братское поздравление с Новым, 1987 годом. Виктор Астафьев". Может быть, с этой поры заветной мечтой Владимира Михны стало желание побывать в Сибири и повидаться с Астафьевым. Но встретиться им, к сожалению, так и не довелось - ведь Красноярск тогда был "закрытым" для иностранцев городом...В Чехии Астафьев нашёл не только близких ему по духу переводчиков, но и исследователей, интерпретаторов своего творчества. Один из них - заведующий кафедрой русистики, профессор Оломоуцкого университета Мирослав Заградка. В 1999 году он был участником международного симпозиума "Славянский мир на рубеже веков", который проходил в Красноярске. Тогда-то он впервые увиделся с Астафьевым. По инициативе чешского учёного был организован "круглый стол", на котором шёл разговор об астафьевском романе "Прокляты и убиты", получившем тогда огромный резонанс и у нас, и за рубежом. "Гиперкритикореализм" - так определил творческий метод автора романа "Прокляты и убиты" в своём выступлении чешский учёный. Но, восхищаясь независимостью точки зрения писателя на историю Великой Отечественной войны, его последовательной установкой на правду, Мирослав Заградка, однако, настаивал на том, что, являясь первоклассным мастером малого жанра, Астафьев "не обладает романным мышлением".Вспоминаю ещё один эпизод. На кафедре литературы Карлова университета меня попросили проконсультировать дипломницу из Сербии, работающую над романом "Царь-рыба". Дочь влиятельных родителей, красивая, изящно одетая, избалованная общим вниманием, Зорица М. приезжала на консультации на собственной машине. Когда мы познакомились поближе, я спросила её: "Зорица! Зачем ты выбрала эту тему? Что тебе до чужой надсадной жизни?" Она ответила, что, владея пятью языками, прочла в подлиннике многих классиков европейской и русской литературы, но "ни у кого не слышала такой музыки слова, как у Астафьева"...И ещё маленький "чешский сюжет".В 1999 году, когда у Виктора Петровича в Овсянке побывала группа участников симпозиума "Славянский мир на рубеже веков" из Чехии, молодой журналист Иржи Клапка решил, пока в астафьевском домике варилась традиционная в таких случаях уха и накрывался стол, осмотреть Овсянку, добежать до Енисея, чтобы потом покрасочнее описать родину писателя. Минут через двадцать он вернулся несколько удивленный и показал новенькие электронные часы, которые нашел на берегу. Виктор Петрович тут же прокомментировал: "Вот, привезли мне блатных чехов! Только выпустили одного, а он тут же не то овсянского мужика, не то овсянскую бабу ограбил!" Чехи были в восторге, а Иржи сделал ещё одну находку - на этот раз журналистскую. Дома, рассказывая об этом, они добавляли, что Астафьев ещё учил их песне "На нас напали злые чехи...", и голос у него хороший..."ИЗБРАННЫЙ ТВОРЦОМ"...Две мои последние встречи с Виктором Петровичем упали на сентябрь и октябрь 2001 года, когда из своей квартиры в Академгородке он уже не выходил. В конце ноября он уйдёт от нас...Астафьев встретил меня в прихожей, опираясь на какую-то умную трость, завершающуюся для устойчивости небольшой платформочкой. Он сразу стал расспрашивать, "что там делается в мире", хотя, как быстро выяснилось, о происходящем за стенами своей квартиры был осведомлен гораздо более, чем я. Виктор Петрович действительно был в курсе всех событий - от местных политических игр до итогов футбольных матчей. И обо всём, хотя и ослабевшим голосом, говорил с прежним участием. Одобрительно отозвался об "учительшах", которые при своей нищете проявили достоинство, отказавшись от подачки их учреждению местного криминального авторитета. Резко - уже не впервые - говорил о красноярской писательской организации, из которой вышел. Как всегда - поражал точностью своих литературных оценок (когда кем-то из нас был упомянут роман Войновича "Монументальная пропаганда", мимоходом заметил: "Там материала - всего на рассказ"). И снова и снова возвращался к тому, что болело, - к нападкам на роман "Прокляты и убиты". И я вновь услышала слышанное от него уже не раз: "Не буду я врать о войне. Я был на такой войне! Кто был на другой - пусть и пишет о той, на которой он был". Как чувствовалось по интонации, Виктора Петровича несколько утешало то, что Никита Михалков, намереваясь снимать на материале военных лет продолжение фильма "Утомленные солнцем", обратился именно к нему с просьбой рассказать запомнившиеся подробности фронтового быта.Тем, связанных с болезнью, мы, не сговариваясь, не касались. Лишь одно рассказал Виктор Петрович: впадая в беспамятство, когда случился инсульт, он отчётливо слышал звучащие как будто рядом слова песни "Расстрел коммунаров", которую помнил с детства:Под натиском белых наёмных солдатОтряд коммунаров сражался......Мы сами копали могилу себе...И в первые минуты, когда пришёл в себя, в мозгу вспыхнули конечные строчки:В ответ усмехнулся старик генерал:"Спасибо за вашу работу.Вы землю просили - я землю вам дал.А волю на небе найдёте!"- Капельницей, капельницей да уколами выбивали из меня эту песню...И оказалось, что, лишь недавно выйдя из такого-то состояния, Виктор Петрович уже обдумывал новый рассказ ("о собаке", как сказал он). Поскольку рука не подчинялась, писала под его диктовку Марья Семеновна. Но написанный чужой рукой текст Виктор Петрович не воспринимал как себе принадлежащий. "Раньше-то в удачные дни, - сетовал он на утрату былой работоспособности, - я писал в день по пятьдесят страниц!" Да и все мы ещё недавно, в последнее десятилетие ушедшего века, были свидетелями необычайно сильного творческого подъёма, пережитого им. Роман "Прокляты и убиты", три повести ("Весёлый солдат", "Так хочется жить" и "Обертон"), "закатный" рассказ "Пролётный гусь", десятки "затесей" и публицистических статей...Иван Бунин появление в старости у особо одарённых людей второй молодости, эпохи особой продуктивности связывал с энтелехией (по Аристотелю, энтелехия - это некое присутствующее в организме человека нематериальное начало, "жизненная сила", душа). О том же Бунин писал в стихотворении "Радуга", которое мне припоминается каждый раз, когда я думаю об Астафьеве:Лишь избранный Творцом,Исполненный Господней благодати,Как радуга, что блещет лишь в закате,Зажгётся пред концом...Следующий мой приход к Астафьеву оказался последним. Виктор Петрович уже не вставал, и чай на кухне мы больше не пили.Говорили опять о разном. И он вдруг (хотя почему - вдруг? Скорее - верный себе) спросил, заметила ли я, что в "Пролётном гусе" Марина, хороня Данилу, бросает в могилу его фронтовые награды. Конечно, заметила. И каждый, уверяла я Астафьева, кто будет читать рассказ, не оставит без внимания этой щемящей детали. Сказала я ему и о том, что меня поразила концовка рассказа: "Шёл одна тысяча девятьсот сорок девятый год". Эта завершающая строка выделена в отдельную самостоятельную главку. Она следует сразу за описанием самоубийства Марины, похоронившей сына и мужа. Как будто только информативная, она несёт в себе беспощадный приговор системе: с окончания войны прошёл срок, по времени ей равный, но именно его оказалось достаточно, чтобы выстоявшие в войну и вернувшиеся с неё победителями герои рассказа погибли, обречённые в условиях мирной жизни на бездомье и гражданское сиротство.Астафьев, мне показалось, как-то успокоенно промолчал...А ещё я добавила, что рассказ его читали и будут читать "взаболь".Эта наша встреча была последней..."ОСКОРБЛ ННАЯ ЛЮБОВЬ"Упрёки, сыпавшиеся в адрес Виктора Петровича в последние годы его жизни со страниц некоторых изданий, якобы в недоброте, нелюбви и даже ненависти к своему народу, легко могут быть сняты беспристрастным прочтением его книг и содержанием многочисленных писем к нему читателей, составивших целых два тома в 15-томном собрании сочинений. Его "ненависть" была обратной стороной его мучительной любви, за которой стояла уверенность в том, что родной народ достоин иной участи, и которая была свойственна не только Астафьеву.Взять только ХХ век нашей литературы... Александр Блок, по собственному признанию, испытывал "и страсть и ненависть к отчизне". Сергей Есенин исповедовался, что "бедную нищую Русь" он "любя, проклинал не один". И даже основоположник социалистического реализма Максим Горький вынужден был всерьёз на страницах газеты "Новая жизнь" объясняться со своими читателями по поводу многочисленных обвинений в "ненависти" к своему народу.В отношении Астафьева к своим современникам и своим героям угадывается "оскорбленная любовь" (по Бунину). Вслед за автором "Окаянных дней" он мог бы обратить к своим оппонентам полный достоинства вопрос: "Россия. Кто смеет учить меня любви к ней?"Бунинская традиция в творчестве Астафьева, несмотря на разный звук прозы этих художников, явно недооценена. А она прежде всего - в боли за нереализованные возможности и талантливость русского человека, за неиспользованные богатства земли, на которой ему щедро подарено жить, за так и не состоявшийся в его жизни ожидаемый праздник.Тот, кто вошёл в мир, созданный Астафьевым, не мог хотя бы однажды не поймать себя на том, что, испытав нестерпимую боль за героев, в этом мире живущих и страдающих, когда от этой боли, кажется, уже невозможно продолжать чтение, он, читатель, снова возвращается к опалившей его странице. Душа словно догадывается, что в этой муке она побывала на самой высокой из доступных ей высот и жаждет снова пережить очищающую силу сострадания.Я убеждена, что никто из современных писателей так полно и глубоко, как Астафьев, не преломил в своей натуре и своём творчестве русскую ментальность, так органично не соединил крайности, которыми знаменита русская душа.Сердечность, то восприятие мира "взаболь", о котором уже говорилось, - и жестокость, и беспощадность, с которыми он выносил приговор сегодняшней жизни и всем нам.Распахнутость в общении, которую кое-кто воспринимал как данное право числить себя в его друзьях, - и какое-то угадываемое в нём щемящее сиротство, которое особенно ощущалось, когда он пел (кстати, слово "одиночество" - пожалуй, одно из наиболее часто повторяемых в его прозе).Озорноватость, даже порою бесшабашность - и серьёзность и строгость, сразу устанавливающие барьер между ним и собеседником.Под влиянием всплеска эмоций у него могло сорваться словцо, которое давало его недругам возможность превратных истолкований и потом долго ставилось ему в упрёк. Но чаще его оценки были взвешены, и, когда речь шла о том, что у него болело, о продуманном и выстраданном, отточены до афоризма.Он нёс в себе скорбь о несовершенстве мира. Его "Эпитафия", написанная в минуту горчайшего отчаяния, потрясла нас своим трагизмом: "Я пришёл в этот мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье". А рядом, рядом - пронзительное ощущение счастья бытия и умение сообщить его очарование своему читателю, светлое благодарение состоявшемуся чуду жизни: "Спасибо тебе, Господи, что пылинкой высеял меня на эту землю".И надо всем этим - молитва обо всех нас и за всех нас:"И прости нас, Господи! Прости и помилуй. Может, мы ещё успеем покаяться и что-то полезное и разумное сделать на этой земле и научим разумно, не по-нашему распоряжаться жизнью своей и волей наших детей и внуков. Прости нас на все времена, наблюдай нас и веди к солнцу, пока оно не погасло"....Не без колебаний решаюсь всё-таки рассказать сон, приснившийся мне за несколько дней до его ухода... Огромные напольные часы. Рядом с ними - Астафьев. Он открывает дверцу и входит в них. "Боже, - думаю я, - что же он делает? Ведь часы остановятся". Но дверца захлопывается за ним, а маятник продолжает свое движение... Галина ШЛ НСКАЯ.НА СНИМКАХ: Галина Шлёнская: слово о классике; автограф бывшей однокласснице; русское поле; с чешскими и польскими литературоведами.